Самая короткая ночь. Эссе, статьи, рассказы - Андрей Буровский

Если это не любовь, то, что тогда? Любовь созидательна. Где хозяйство и дети – там любовь. Где трупы – там разрушение любви и самой жизни, и тогда это уже никакая не история любви, а история про преступников, «казаки-разбойники»… Если по-научному – детектив.

Или история с трупами – это история, в которой вообще никакой любви отродясь не было, а был грех гордыни, ревность, дурь, блажь и прихоть, а если по-научному – невроз.

…Жаль, если героям повести пришлось бросить нажитое и бежать дальше. Туда, где нет генералов, начальства, помещиков и прочей мешающей жить погани.

Жаль, что я не знаю их потомков. Скорее всего, они живут среди нас, но позабыли предков. А что? Обычные крестьяне, не выдающиеся личности, и даже не сексуально озабоченные помещики. Что же их помнить? Таких уже правнуки забудут.

А как приятно было бы происходить от этой пары! Что не происхожу от Рюрика, никогда не жалел, а вот что не от этих – жалею. Происходил бы – хвастал бы немеряно, всем везде бы рассказывал. И повесил бы парный портрет.

А пьесы мистера Шекспира? Истории про невротиков, которые друг друга режут и травят? Они для прыщавого барина. Для бездельников, вместо занятия делом чешущих жопы, а по научному – анусы.

Смерть

Олегу Широкому, человеку хорошему и умному, с глубоким уважением и любовью,

ПОСВЯЩАЕТСЯ.

― От бандеровцев власовцам ― привет! ― говорит мой друг Олег Широкий, и поднимает стакан.

– От власовцев бандеровцам! ― отвечаю, ударяя своим стаканом о емкость Олега.

Олег только что рассказывал, что в 1939 году НКВД живьем закопало всех гимназистов обоего пола в городе Самборе. Рассказал и с удовольствием слушал, что я говорю об этом на двух языках.

– А по-польски умеете?

Развожу руками, ― нет, польского я совсем не знаю. Да и беден этот язык необходимыми выражениями. Странно даже, что для Олега я ― львовский поляк, по отцу. Что для эстонцев я немец, ― никаких возражений, прибалтийским немцем я себя чувствую частенько. А вот польский отец никогда не воспитывал меня. Он просто мелькнул… Я и не помню его. Был – и не был. Я никакой не поляк.

Олег рассказывает, что его дед шел в украинском ополчении из города Самбора во Львов, но не успел – заболел тифом.

– Еще во время ТОЙ войны…

Я понимаю, про какую войну речь ― про войну за Львов 1918 года. Тогда поляки, в основном молодежь ― гимназисты, студенты ― выбили из города немногочисленные украинские отряды. Людей фатально не хватало: война вымела мужчин из города. В ополчение шли и девушки, брали винтовки. А потом подошли украинские отряды со всей страны. Двести мальчишек и девчонок держались, сдавая улицу за улицей, устилали улицы родного города крестами человеческих тел. Потом подошли сформированные Пилсудским части, убили много украинцев, а остальные отошли, сдали Львов.

Почти все ребята из ополчения погибли, и поляки поставили во Львове памятник «львовским орлятам». Песня же «Орленок» написана была в 1936 году для пьесы Марка Даниеля «Зямка Копач», ― на идиш. Это потом ее запели на русском языке, ― когда «Зямку Копача» поставили в Театре Моссовета под названием «Хлопчик» Был якобы такой невероятно героический Зямка Копач, и воевал как раз против «белополяков».

Что тут сказать? Коммунисты ловко перехватили «героическое» слово и использовали в своей пропаганде. Но первыми «орлятами» назвали свою молодежь поляки. «Львовскими орлятами», которым стоял памятник ― живым и погибшим.

Да, я понимаю, о какой войне Олег.

– А твой отец не участвовал в ТОЙ войне?

Нет, мой отец не был среди орлят: перед самой Мировой войной он уехал из Львова в Одессу, учиться на фармацевта. Говорю об этом Олегу… и ловлю его взгляд. Такой взгляд, что как-то сразу ДОХОДИТ.

Действительно. Вот перебегает вдоль каменной львовской улицы украинский парнишка лет шестнадцати-семнадцати, и стоит за баррикадой, ведет стволом его польский сверстник. Они ― дети Мировой войны, совершенно обесценившей жизнь. Они видели трупы, стояли в лужах человеческой крови. Оба, наверное, жалели, что маленькие, что не попали на фронт… Тем, кто старше всего на два-три года, повезло!

Кругом ― стрельба, по всему городу. Вспыхивает, стихает, вспыхивает опять грохот винтовочных выстрелов, близких и отдаленных.

– Ура!!!

Они бегут, приближаются, крича и стреляя. Польский мальчик наводит винтовку, задерживает дыхание… И украинский мальчик как бежал – так со всей инерции бега летит кувырком на мостовую. Шестнадцать лет назад отец поднимал его над головой, и малыш смеялся, махал ручками и ножками, готовился жить в огромном, добром для него мире, улыбался этому миру. А вот сейчас он умрет на булыжнике, скребя камни скрюченными пальцами. Выстрелы и матерщина станут последним, что он услышит в своей жизни.

От покойников дети не рождаются. Отца Олега, потом самого Олега станет некому произвести на свет… И кто тогда напишет книгу про антисистемы?! Кто расскажет мне о Самборе и о нравах геологов Камчатки?!

– Неважно, кто кого… ― говорю я.

Олег сглатывает и кивает. Неважно… Мы оба понимаем, что неважно.

Вот украинский парнишка припал на колено, поймал в прицеле одну из фигур за баррикадой. Именно эту ― случайно, просто надо же в кого-то стрелять. Затаил дыхание… навел… громыхнуло, чуб отнесло в сторону отдачей. Польский мальчик встал за бревном ― так и правда меньше его видно, но винтовка… Винтовочная пуля свободно дырявит насквозь ствол до двадцати сантиметров. Польского мальчика дернет – пуля ударит в грудь, и сразу швырнет вперед, выходя из спины. Мальчик осядет, нелепо загребая ногами, громыхнет по булыжнику винтовка. Потянется струйка из полуоткрытого мертвого рта ― пробиты легкие. Так и будет тянуться, ползти по камням горячей змейкой, пока не застынет в мертвом теле. Этот мальчик не выучится на врача, уже молодым не встретит мою маму в Киеве. Это значит, что не будет ничего. Никто даже не узнает несостоявшегося.

Олег опустил глаза, он торопливо наливает. Предательски звякает о горлышко стакана бутылка.

– Олег… А хорошо, что моего отца там не было.

– И что мой дед заболел…

Мы не сговариваемся, все ясно. Мы встаем.

– За то, что наши отцы не поубивали друг друга!

– За всех, кто промазал…

Водка не берет, мы почти не чувствуем напитка. Олег тут же разливает по второй.

– Давайте не чокаясь… помянем.

Киваю и от обуревающих чувств даже мычу, взмахиваю рукой. Слов не нахожу, да и зачем?

Глядя друг другу в глаза, мы пьем до дна. Словно вода льется в горло. За всех, кто промахнулся, но по кому не промахнулись. И во Львове, и во время любых других польско-украинских «разборок». За всех, кто стал жертвой идиотских выяснений, кто тут самый главный, кто самый древний, с какой стороны надо креститься, кто тут самый замечательный, и кого больше всех любит Пан Бог.

За мальчиков, сгинувших до того, как у них родились сыновья. За тех, для кого все кончилось, почти не начавшись. Кто ничего не успел, и кого уже почти забыли. За всех, чьи сыновья никогда не будут украшать собой нашу Землю.

Заказ

Сел я писать важную заказную статью. Такую важную, что уехал из квартиры, где живу с женой и детьми в квартиру, населенную только моей мамой и сыном от первого, давно распавшегося брака. Но то-олько набрал на компьютере первые слова – позвонила жена. Не успел я выйти из дому, уехать в свой кабинет, как старшая дочка, трех лет, отняла игрушечного тигра у младшей, годовалой, и вообще вела себя так, что пришлось ее отшлепать, и пообещать, что к родственникам на Кубань мы ее не возьмем.

То есть ясное дело, на Кубань мы ее возьмем, пора ребенку познакомиться с родственниками мамы, числом более дюжины, и от шести до восьмидесяти лет. Само собой, мы ее с собой очень даже возьмем, но нужно же как-то воздействовать на эту противную девчонку! Поговорили мы с женой, обсудили проблему, и расстроился я по настоящему: взять-то возьмем, но в кого только это вредное создание?! Нельзя же ее так часто шлепать и ругать, не нужна мне дочка-невротичка! Особенно сильно расстроился, потому что догадываюсь, в кого пошло это создание…

Ладно, хватит, пора садиться за работу! И тут звонит моя старая гражданская жена, начинает выяснять – собираюсь я что-нибудь сделать для воспитания своего сына или нет?! Он, видите-ли, намазал шоколадом любимую шапку своей учительницы, дернул за хвост овчарку соседа, а на «волге» другого соседа нацарапал гвоздем гадкое слово. Нужен авторитет, а у нее авторитета не хватает.

В свое время подруга сама приложила все усилия, чтобы мой сын называл папой совсем другого дядю, и теперь я, не без мстительных чувств, минут двадцать выяснял отношения.

– А что папочка говорит по этому поводу?